fotoVivaArt

Юрий Неклюдов
Протоколы хвалынского детства
Детские игры и "шалости"

Связные воспоминания о детстве начинаются у меня со школьных лет. Дошкольный период всплывает в памяти в виде отдельных маленьких пятен: какой-то огромный лес, если перейти который, оказываешься на краю ровного пространства, за которым - конец света; огромный дом с высоченной лестницей, на верхней ступеньке которой я сижу и как с башни осматриваю двор; темные просторные сени, по которым я пытаюсь ездить на трехколесном велосипеде.

Потом, уже в возрасте лет под тридцать, мне случилось побывать на месте моего раннего детства - на территории Питерской больницы. С глубоким разочарованием я увидел, что дремучий лес - небольшая роща, просвечиваемая насквозь лучами заходящего солнца, огромный дом - деревянное одноэтажное строение, почти по самые окна вросшее в землю, и лестница - едва ли не в 5 ступенек.

Ни в Питерке, ни в Хвалынске мне не довелось ходить ни в ясли, ни в детские садики. Вся жизнь - это дом и улица. Дома - питание, сон, скорей-скорей уроки и - на улицу. А летом во время трехмесячных каникул - в основном только улица. Родители на работе. На улице, в постоянном взаимовлиянии членов нашей компании, совсем без участия взрослых и происходило формирование наших характеров и «общественного самосознания».

Компания наша в первую половину школьного периода определялась исключительно местом проживания: вышел за калитку, и вот они друзья.

Как-то так получилось, что в соседях у нас были всё медработники, и у всех были дети почти одних лет. Мальчишки из этих семей быстро сплотились в тесную группу, которая вела довольно интенсивную жизнь в течение нескольких лет.

Самыми любимыми произведениями детской литературы тех лет были повести и рассказы Аркадия Гайдара и, конечно же, в первую очередь «Тимур и его команда». Многие дети в СССР играли тогда в тимуровцев. Не миновало это повальное увлечение и нас. Командиром у нас был сын главного врача районной больницы Володя Мигунов. Был он чуть постарше и пользовался у нас абсолютным авторитетом (Тимур!). У него был штаб, который состоял из 3-4 человек и который базировался у него во дворе, на чердаке, сарая. В сарае жила корова, а на чердаке хранилось сено для неё. Нам это было очень удобно - места много и мягко, что, в свою очередь, создавало условия для других игр, возни друг с другом, отдыха, а то и сна по потребности. На этом чердаке были вентиляционные окна, которые для нас стали смотровыми, и у которых постоянно дежурили часовые, с высоты, следившие за окрестностями, сообщали о том, что происходит в соседних дворах. Чердачное помещение было нами оборудовано хитроумной сигнализацией из колокольчиков и пустых консервных банок, веревками присоединенных к входной двери. Задачей этой системы было предупреждать находящихся в штабе о «несанкционированном проникновении» нежелательных элементов. При появлении взрослых в опасной близости от штаба, по сигналу часовых все немедленно затаивались, чтобы наша секретная организация не была обнаружена.

Задачей команды было оказание какой-либо помощи по двору, по хозяйству солдатским вдовам и матерям погибших воинов. Выявлять их было не надо, в послевоенные годы они жили едва ли не в каждом дворе и были всем известны. Тем не менее, за выбранным двором устанавливалось пристальное наблюдение, которое продолжалось иногда несколько дней. Разведывали, где что у вдовы расположено во дворе, где лежат дрова, в каком они состоянии, где бочка для технической воды, и вообще - топографию двора. Обдумывался и детально прорабатывался план, что бы такое полезное можно было бы сделать в этом дворе, и готовились к делу. Затем начинали ждать, когда хозяйка уйдёт со двора на более или менее продолжительное время. И как только в штаб приходила информация от наблюдателей, что «объект» с хозяйственной сумкой отправился со двора (по всей видимости, на базар), раздавалась команда и со всех сторон через заборы во двор сыпались «тимуровцы» с подготовленными инструментами и работа закипала.

В одном дворе все накинулись на брёвна, предназначенные на дрова к зиме, одни энергично пилили их, другие тут же кололи отпиленные чурбаки, третьи укладывали в поленицу. В другом - заполнили бочки водой из неблизкой колонки. В третьем быстро-быстро вскопали грядки в огороде. В это время «на шухере» (именно так, совсем не тимуровским языком, это обозначалось) стоял «боец», который давал сигнал, если «объект» возвращался домой. Тогда во дворе вся деятельность немедленно прекращалась и, захватывая инструменты, все тут же исчезали. Но далеко не убегали. Располагались где-то поблизости около «смотровых» щелей и, приникнув к ним, ждали что будет.

Наши «объекты», я думаю, о наших делах были наслышаны, поэтому, войдя во двор и увидев следы нашей деятельности, по всей видимости, специально, нам подыгрывая, и зная, что мы рядом, начинали громогласно удивляться и восторгаться ... к нашей большой радости.

Потом наш Вовка-командир в штабе обязательно устраивал «разбор полетов», отмечались успехи и допущенные оплошности, делались выводы и намечались дальнейшие планы. (И это - в компании 8 - 10 летних пацанов!).

Но, надо сказать, такой «розовый» период был не очень продолжительным. Довольно скоро проявилось наше сползание в сторону Квакинской команды. Так, отступая с поля «благотворительной битвы», мы могли, особенно не задумываясь, а то и умышленно, затоптать грядку в огороде у нехорошего соседа, что-то сломать у него во дворе, нарвать зрелых огурцов - помидоров. И это в нашем обществе вовсе не осуждалось и даже считалось определенным геройством.

Довольно скоро нас выперли с нашего чердака-штаба из-за опасения, что мы подожжем сено, всегда имевшееся на чердаке и спалим весь сарай, а то и больше. Мы переместились на соседний двор Гоги Балакова, где тоже был сарай. Новое место нахождения штаба называлось «балки». Сарай имел крытую железом двускатную крышу, но не имел потолка. Были только опорные брусья (балки), к которым должны были приколачиваться доски потолка. На уровне отсутствующего потолка по периметру сарая был узкий карниз, по которому мы могли почти свободно передвигаться и на котором мы размещали необходимое нам имущество. Например, цинковое корыто, изначально предназначавшееся для купания младенцев, а у нас служившее ёмкостью, куда складывались наши трофеи, добытые, в частности, и при отступлении с полей «благотворительных битв».

Однажды кто-то, глядя на кучку яблок на дне корыта, вытряхнутых из наших запазух, мечтательно сказал: «А вот бы - полное корыто!». И мы загорелись новой игрой - натаскать яблок полное корыто.

Быстро обговорили основные принципы задуманного дела: из окрестных садов натаскать нужное количество яблок и других фруктов. Но сделать это совсем тихо, остаться не обнаруженными. Никто не должен брать яблок в своём саду, не наносить ущерба деревьям, веток не ломать и ни в коем случае не съесть ни одного яблока до тех пор, пока корыто не наполнится.

Немедленно приступили. Благо - садов в Хвалынске - в каждом дворе. Разбредясь по округе, смотрели, нет ли в саду взрослых, определяли пути проникновения в сад. Если взрослых поблизости не было, шли более или менее открыто, если были, то из потайного места за забором наблюдали за хозяином и выжидали, когда он уйдет домой.

Если хозяин или хозяйка очень уж долго не уходили, делались попытки тайком, по-пластунски, укрываясь в кустах и высокой траве, подобраться к яблоням и подобрать досягаемую падалицу.

Однажды кто-то из наших наметил посещение сада Жуковских, сада запущенного и заросшего высокой многолетней травой. В саду была хозяйка, занималась цветами, посаженными вдоль дорожек, и никак не хотела уходить. Наш «визитёр» устал ждать и начал заползать в сад в её присутствии. И заполз, себя не обнаружив, довольно далеко, почти до самой тропинки. Хозяйка вдруг прошла совсем рядом. «Она прямо чутьчуть на мою руку не наступила!» - с восторгом он вскоре рассказывал «на балках» всем вернувшимся с добычей. А поскольку он ещё и притащил при этом что-то в запазухе, то он стал героем дня.

* * *

Кстати, о Жуковских. О них следует сказать несколько слов. Дом, где я жил, выходил фасадом на улицу, как и все остальные дома. За исключением одного. Между нашим домом и соседним, в котором тогда располагалась малярийная (противомалярийная!) станция, от калитки вглубь квартала шла тропинка, приводящая к дому, в котором жили Жуковские. Дом их был деревянный, крашеный в коричневый цвет, и какой-то особой архитектуры. Ничего близкого к российскому рабоче-крестьянскому дому: какие-то мезонины, вроде бы даже башенки, и - открытая веранда с плетеными из лозы или бамбука креслами, в которых иногда сидели Жуковские. «Жуковские» - так мы между собой звали обитавших в этом доме трех сестер, были люди такие же необычные, как и дом, где они обитали.

По их внешнему виду я потом всегда представлял себе дореволюционных барышень, читая что-нибудь о жизни в ХIХ веке. И платья с какими-то рюшками, и панамы на голове летом, и сидение с книгой на веранде, и прогулки по саду.

Они почти ничего не сажали в огороде, кроме небольшого количества цветов, я никогда не видел их согбенными над грядкой. Они и за садом-то, который был вокруг их дома, не ухаживали, и сад весь зарос могучим бурьяном. В этих зарослях было очень легко прятаться садовым воришкам из нашей компании. Жуковские ни с кем не водили дружбы, никогда не бывали в гостях у соседей, никто из соседей не бывал в их доме, никто не видел у них представителей мужского пола. Только иногда летом к ним из Москвы приезжали одна или две девушки, то ли дочки, то ли какието родственницы. Но, и они вели такую же тихую и замкнутую жизнь.

Мы иной раз, сидя на наших балках, дружно фантазировали о том, кто они такие и что у них там внутри дома. Было множество вариантов, большинство сходилось во мнении, что они «буржуи недорезанные» или вдовы «буржуев дорезанных», а что у них в доме, установить было невозможно - доступа в дом Жуковских никто не имел. Хоть они ни кому не делали плохого, дети нашей компании их не то чтобы боялись, а как-то остерегались как чего-то мистического.

Наши дворы разделял большущий сарай, которым пользовались и Жуковские. Не знаю почему, но и у этого сарая не было потолка. Крыша не была крыта железом, была из досок. И однажды, забравшись на эту крышу, я попытался в щелку между досками разглядеть, что там Жуковские хранят и был поражен увиденным. На полу сарая лежала огромная куча книг, среди которых ясно выделялись толстые и большие книги с золочёными корешками. Вот эти самые золочёные корешки переплетов запомнились мне больше всего. Потом уже, гораздо позже, уже после окончания института, я во время пребывания в отпуске, решился и нанес визит оставшейся в живых Жуковской. Был доброжелательно принят, впервые попав в этот загадочный дом. Он был заставлен, как и ожидалось, старомодной мебелью, но не драгоценной антикварной, а простой и легкой, вроде этажерок из гнутых прутьев с небольшим количеством старых книг, но, опять же, не золочёных фолиантов, а дешевых приложений к журналу «Нива». Когда я ей сказал о виденной горе книг в их сарае, она неожиданно заявила, что такого не могло быть. Я был в полном недоумении: «Ну, как же не было, когда я четко помню!».

Так и ушел с невыясненным вопросом. А когда стал с ней прощаться, она одарила меня нивовским собранием сочинений Леонида Андреева, редчайшей по тому времени литературой.

Побывав недавно в родном городе, я узнал, что дом Жуковских несколько лет назад сгорел и ни от него, ни от сада ничего не осталось.

* * *

На балках у корыта сидел приёмщик и принимал вытряхиваемые из запазух яблоки. Явно испорченную падалицу отбраковывал, принятые складывал в корыто и отправлял добытчиков в следующий рейс, пресекая на корню попытки попробовать какое-либо яблочко. И вот, наконец, корыто наполнено. Все садятся вокруг и начинают добычу уплетать, вспоминая из какого сада этот фрукт и рассказывая случаи, имевшие место во время вояжей. Над кем-то при этом насмешничали, а кого-то признавали героем.

Яблочную эпопею сменила эпопея табачная. Где-то в первом-втором классе коллективный наш разум решил начать курить. Купить курево для нас было совсем нереально. Украсть у родителя - такого и в мыслях не зарождалось. Поэтому, как и в отношении яблок - набрать. Все по одиночке разбредались по всем улицам в поисках окурков.

В городе в то время никакого общественного транспорта не было, не было и остановок, где бы скапливались курильщики в ожидании автобуса, и где можно было бы ожидать скопления окурков. Нет, хвалынцы курили на ходу и бросали окурки куда попало. Попробуй, найди!

Находили, подбирали в пыли на дороге, выковыривали из придорожной травы. Собирали всё: и остатки Беломора, и козьей ножки, и всё, что имело хоть крупицу табака. Всё это тащили на балки, где была поставлена большая жестяная банка из-под леденцовых конфет, и куда ссыпался добытый табак. Конечно, жёваный конец окурка иссекался ножницами, пепел и обугленные табачинки выбрасывались.

Опять же набирали полную банку, а затем садились все дружно «курить». Те, кто был постарше, брали на себя функции учителей - скручивали самокрутки, учили делать «козьи ножки», зажигали спички и раскуривали сделанные папиросы. Курение заключалось в набирании дыма в рот и выпускании разными способами. Кто-то пытался пускать дым кольцами, и все радовались, если это получалось. Кто-то пускал дым носом, и кто как. При этом я не помню, чтобы кто-то курил всерьёз. У тех, кто нечаянно дым вдыхал, на глазах у всех начинался удушливый кашель, некоторых тошнило и рвало, и им было так дурно, что все мы довольно быстро «курить» бросили, и многие так и не начинали затем курить всю свою жизнь. И всё это - самопроизвольно, без пропаганды и насилия со стороны родителей.

Они и не знали, что мы бросили курить ещё в первом классе.

* * *

Очень популярны были, что называется, подвижные игры. И их было на удивление много. Некоторые из них живы и сегодня, о некоторых из них можно прочесть в детской литературе, а о многих нигде нет даже упоминаний.

Ну, вот хотя бы игра в «жёстку», которая была у нас популярной игрой довольно долго. Играли в неё везде, где только можно: и на улице около дома, и в школе на переменах. Бывало, вся школа во время перемен разбивалась во дворе на множество кучек, и народ азартно шпарил в эту самую «жёстку».

Для игры готовился своеобразный волан из куска какой-нибудь шкуры, с кожей и шерстью. Из кожи, не повреждая шерсти, вырезался круг диаметром два-три сантиметра, шерсть на этом куске расчесывалась во все стороны (чем шерсть длиннее, тем лучше), а снизу к коже пришивался груз - тяжелая одежная пуговица или специально отлитая из свинца. Этот «волан-жёстка» в начале игры слегка подбрасывался рукой, а когда он падал, его надо было вновь подбросить, ударив внутренней стороной правой стопы, и продолжать таким способом подбрасывать «жёстку», не давая ей упасть на землю. Болельщики дружно считали, сколько подбрасываний сделал игрок. Начинающему удавалось сделать таких подбрасываний два-три, ну - пять-шесть. А чемпионам до сотни и более раз. Мастера этого дела блистали разными выкрутасами: подбросив «жёстку» повыше, успевали обернуться вокруг своей оси, очередной удар произвести пяткой или наружной стороной стопы, то начинали работать поочередно то правой, то левой ногой. Успех зависел не только от тренированности игрока, но и от качества этой самой «жёстки». Имели значение и вес груза (одинаково плохо сказывался и слишком легкий, и слишком тяжелый), и диаметр кожаного кружка, и размер волос на шерстяной верхушке. Каждый желающий поиграть в «жёстку» должен был изготовить её сам. Другим во время соревнований она не передавалась, каждый выступал со своей. Победа, таким образом, складывалась из спортивного мастерства и конструкторского таланта.

В какой-то период эта игра приобрела поистине повальный характер. Играли все, везде и всегда, и школьные наши учителя усмотрели в этой забаве угрозу педагогическому процессу, стали разгонять играющих, отбирать, «жёстки», иногда прямо-таки выдирая их из карманов. Дошло даже до того, что в школу стали приглашаться врачи, которые читали нам лекции о вреде для здоровья этой игры - мол, эти монотонные, однообразные многократные движения ногой приведут всех к грыже, которая чревата ... и т.д. Это ли или что иное повлияло, но увлечение «жёсткой» постепенно сошло на нет и вскоре было забыто.

* * *

А вот еще... Ну, кто в наше время знает, что это за игры такие: «клёк» *, «попа-гоняла» **, «штандер» *** или «чижик» ****? А ведь они были у нас очень популярны. Играли в них регулярно и с большим воодушевлением.

--------------------------------------------------------------------------------

*Клёк. «Родственник» игре в городки. На ровной земельной площадке чертился квадратный метр, в его центр «на попа» ставился чурбачок, аналог городошного. В него надо было попасть с расстояния в 10-15 метров индивидуальной битой, битой, которая была у каждого игрока своя. В игре имело значение, куда улетела бита, если она не попадала в «городок», и куда улетал «городок», если в него попадали. В момент попадания все игроки, уже бросившие свои биты, стремглав бежали за ними и, схватив их, возвращались на стартовую линию и становились в конец очереди. Естественно, тот из игроков, чья бита после броска ложилась дальше всех, оказывался в худшем положении.
** «Попа-гоняла». Модификация «клёка». Тот же «городок», те же биты. На стартовой черте выстраиваются игроки и по установленной очереди пытаются попасть в «попа». Брошенные биты остаются лежать, где легли. Если «попа» сбивают, он снова ставится, но не на прежнее место, а там, где остановился. Расстояние до него от стартовой линии, таким образом, увеличивается и сбить его очередным игрокам становится всё труднее, а иногда он улетал так далеко, что и добросить до него биту становилось невозможным. Тогда игрок изо всех сил швырял её в надежде хотя бы приблизиться к «попу». Следующая очередность бросков определялась расположением бит после первого броска. Первым играет тот, чья бита оказалась ближе всего к стартовой линии. Все повторяется, «поп» от очередного попадания улетает дальше и т.д. Так «поп» и гонится вдоль по улице несколько кварталов, пока не надоест.

*** «Штандер». Игра с мячом. На земле чертится круг, в который встают все игроки. У одного из них в руках мячик. Он как можно выше подбрасывает его и выкрикивает имя одного из игроков. Как только имя прозвучало, все стремглав бросаются во все стороны, на месте остается лишь тот, кого назвали. Он должен поймать мяч и сразу же крикнуть: «Штандер!!». Все разбегающиеся игроки должны немедленно остановиться, а игрок с мячом должен с того места, где он поймал мяч, попасть им в ближайшего участника игры. Естественно, чем резвее игрок, тем дальше он успевает отбежать и тем труднее становится в него попасть. «Подстреленный» игрок идет за отскочившим мячом, все возвращаются в круг, и всё повторяется.

**** «Чижик». Короткая цилиндрическая чурочка, заточенная на конус с обоих концов, кладется на ровную земляную площадку. Палкой ударяется по заостренному концу «чижика», он, вращаясь штопором, подлетает вверх, и тут игроку надо проявить расторопность - пока он не упал, следует его влёт ударить той же палкой как можно сильнее. Кто не промахнулся и у кого дальше улетит, тот и победитель. Попасть обычной палкой по крутящемуся в воздухе «чижику» удавалось далеко не всегда, да и летел он в мало предсказуемом направлении.

--------------------------------------------------------------------------------

Однажды он попал в лицо одному из болельщиков, едва не повредив глаз, что и отвратило нас от этой забавы. На моей памяти врачи Хвалынска были привлечены к разъяснительной работе со школьниками ещё раз, но по гораздо более серьёзному поводу.

Позднее, уже в зрелом возрасте, я неоднократно в памяти своей возвращался к этому явлению, но так и не смог понять, откуда взялась эта страшная «игровая» процедура, каков механизм действий основного игрока, и вообще - что это было?

Началось всё с того, что кто-то стал рассказывать «верные вещи» о том, что есть на свете люди, обладающие талантом провидения, которые могут разоблачать мерзавцев, замаскировавшихся под порядочных людей, разоблачать какие-то тайные козни, накликивать кару на заслуживших её, и даже самим осуществлять наказание «плохих людей», и, вообще, - изъяснять истину.

Среди наших школьных однолеток быстро нашлись такие «провидцы». Конечно, с чьей-то подачи (кто-то ж их научил!) они стали объяснять, что с ними надо сделать, чтобы они реально обрели тот дар, который в них скрыт. Их надо было «усыпить».

В достаточно укромном месте (чтобы учителя не увидели) «провидец» вставал спиной к стене или дереву, лицом к лицу вплотную к нему становился «усыпляющий» и начинал делать некие манипуляции в области шеи «усыпляемого». Все зрители находились поблизости полукругом…. Первые секунды ничего не происходило, затем лицо «провидца» синело, в углах рта появлялась пена, он с закрытыми глазами оседал на землю и оставался лежать короткое время. «Усыпляющий» в это время быстро отбегал в сторону. Через несколько секунд «усыпленный» начинал шевелиться, издавать какие-то звуки и делать попытки встать. С трудом он через некоторое время вставал, открывал глаза. Взгляд его при этом был какой-то мутный, совершенно ненормальный, и взгляд этот как раз более всего нагонял страху. Осмотрев таким взглядом всех находящихся рядом, «усыплённый» с какими-то нечленораздельными словами направлялся к одному из них. Все стремительно бросались врассыпную. Это приводило «усыплённого» в ярость, он хватал что попадало под руку и старался ударить того, кого он выбрал. Иногда - попадал, и это было «не слабо». «Усыплённый» гонялся за выбранным объектом, иногда переключался на других, зрители панически разбегались. Через несколько минут движения «провидца» замедлялись, он останавливался и, как бы обессилев, опускался на землю. Полежав несколько секунд, он поднимался с уже совершенно нормальным взглядом и заявлял потом, что он не помнит, что происходило только что. А все присутствовавшие при этом задумывались и начинали размышлять, почему он выбрал и гонялся именно за этим человеком.

Желающих быть «усыпленным» было немного. Почти все очень боялись того, что при этом происходит. Некоторые смельчаки, которые решались подвергнуться этой процедуре, усыплению не поддавались. С ними ничего не получалось, и их потом, так сказать, отбраковывали. А вот с некоторыми это получалось как нельзя лучше.

Значительно позже, став врачом, даже более того специалистом в области влияния внешних факторов на организм, я неоднократно задумывался над сутью и механизмом этого «усыпления» и всегда приходил к мысли, что нас просто дурачили неплохие актёры, а мы все были жертвами их актерского мастерства.

Ничего другого в объяснение просто не приходило в голову. Однако и до сих пор смущают их страшно ненормальные глаза, которые у них бывали во время этой «игры». А еще то, что эти «актёры» никогда не сознавались, что они нас разыгрывали. Даже спустя длительное время, уже ближе к выпуску, я настойчиво пытался расспросить одного такого мастера. И несмотря на то, что мы долгое время были хорошими приятелями и прошло уже несколько лет, он мне так никогда и не «раскололся». Отговаривался всё тем же: он ничего не помнит. Так и хранилась в моей памяти эта «детская забава» без какого-либо убедительного объяснения.

И вот совсем недавно я где-то вычитал потрясшую меня вещь. Задолго до христианства, в языческой Руси было широко распространено колдовство. Колдуны проводили свои ритуальные действия, изгоняли злых духов, излечивали больных и пророчествовали. И всё это - во время диких плясок у костра, находясь в совершенно невменяемом состоянии и наводя на зрителей священный ужас.

Так вот, оказывается, этих колдунов приводили в такое состояние искусственно, в точности таким способом, каким у нас производилось «усыпление»! Ну, не загадка ли для этнографов: как это всё перешло из глубины, даже не веков, а тысячелетий, в наш Хвалынск на рубеже 40-50-х годов ХХ века?

* * *

С этой нашей «игрой» учителя боролись активно и даже вновь привлекли на помощь врачей, которые прочли нам несколько лекций «со страшилками» о вреде и даже опасности для жизни нашей «забавы». Лекции возымели действие, тем более, что, как я уже отметил, мы и сами очень боялись всего происходящего.

* * *

Некоторые другие наши забавы были форменным и мерзким хулиганством, за которые мне и по сей день стыдно. Был бы я сейчас свидетелем таких «игр» - надрал бы нещадно участникам уши или побил бы их серьёзно. А тогда - весело было ...

Собранные на серёдыше яйца чаек хранились в посылочном ящике в нашем штабе «на балках». Ближе к вечеру, взяв в руки по несколько яиц, толпой выходили на дело (на охоту). Обычно на улицу Пугачевскую. По булыжной мостовой в сторону городского парка, где намечались танцы, начинали двигаться взрослые парни и девушки. Мы стояли в сторонке, изображая скучное безразличие, если шла пара. Но если девушка шла одна, начиналось громогласное и нахальное обсуждение её наряда, прически, походки и всего, чего угодно. Поджидали самую «расфуфыренную» и момента, когда никого из взрослых рядом не было, и шли в атаку. «Стреляли» яйцами, целя в нарядную кофточку, а лучше всего - в прическу. Разбившееся яйцо текло по волосам, одежде, раздавался девичий визг, вопли возмущения, переходившие в отчаянный плач. А мы, дурачьё, разбегались с хохотом.

Вскоре о наших безобразиях стало известно в округе, девушки стали ходить с сопровождением, несколько раз на нас устраивалась засада, и мы только стремительным бегством едва спасались от справедливого возмездия. Прекратились наши яичные атаки внезапно и резко. Как-то раз один из нашей компании, уж с совсем свихнувшимися мозгами, бросил яйцо в раскрытое окно детского дома. Яйцо разбилось о противоположную стену, оставив огромное разбрызганное пятно. Вскоре после этого возмущенные детдомовцы вышли на борьбу с городским хулиганьем. И однажды навстречу нашей ораве из-за ближайшего угла вышла огромная толпа детдомовцев. Толпа запрудила буквально всю улицу и молча двинулась нам навстречу. Сразу четко осознав, что нас ожидает, мы быстро ретировались, попрятались на свои балки и кто куда, и несколько дней на улицу не показывались.

За эти дни, при «разборе полетов» мы осознали всю мерзость нашего поведения, и с яичной войной было покончено навсегда.

* * *

Одно время забавлялись «стукалкой». Поздним вечером, когда становилось совсем темно, но в домах ещё не спали, мы выбирали освещенное окно и ставили на него своё изобретение: к обыкновенному перышку от школьной ручки привязывалась нитка. Сантиметрах в десяти от перышка к нитке прицеплялась сырая картофелина средних размеров, а от картофелины нитка тянулась через всю улицу на противоположную сторону, где, желательно в кустах, мы и маскировались. Один из нас тихо подбирался к окну и втыкал острое перышко в деревянный переплёт оконной рамы. Картофелина повисала у стекла ниже уровня занавески. «Стукалка» готова.

Все перебирались в кусты и начинали дергать нитку. Картофелина стукала в стекло, а мы весело наблюдали, как в доме начинали двигаться тени, как потом в окне появлялось лицо хозяина, который вглядывался в темноту улицы. Как только он, ничего там не углядев, удалялся, стук возобновлялся. Пик веселья наступал, когда хозяин или хозяйка, несколько раз выглянув в окно, выходили на улицу и громко вопрошали в темноту: «Кто здесь?».

Но однажды нас постигло жестокое разочарование. Поставили мы «стукалку» на окно нашей сверстницы, у которой отец был учителем. И он, видимо, уже знал о нашей забаве. Может, дочка и нашептала... Так или иначе, едва мы стукнули пару раз, как внезапно, без всяких предвестников, распахивается калитка и из неё выскакивает очень сердитый папа и бросается прямиком в нашу сторону.

Эх, как мы мчались по улице!

И папа оказался на редкость упорным! Бывало, от наших преследователей удавалось оторваться резким беговым рывком. Резким, но коротким. Преследователь обычно быстро останавливался, не выдержав темпа. А этот папа мчался за нами, не снижая скорости, больше квартала, и может быть, поймал бы кого-нибудь, но тут мы, достигнув перекрестка, прыснули в три разные стороны, и это нас спасло. Преследователь немного замешкался, решая за кем бежать, а нам этого хватило, чтобы скрыться в темноте. После этого и угас интерес к «стукалке».

* * *

Долгое время популярной забавой было изготовление и запуск воздушных змеев. Конструировали и изготавливали их сами, соревнуясь затем, у кого лучше полетит. В безветренную погоду запускали змеев «на тяге». Владелец бежал по улице, таща на нитке поднимающегося змея. Иногда он там, наверху, попадал во встречные потоки воздуха и дальше поднимался сам. Но чаще он, не встретив ветра, опускался, как только бегун останавливался.

Иное дело, когда был подходящий ветер. В таких случаях все часто шли на кладбищенскую гору, откуда запускать змеев было очень красиво: гора высокая, простору много, ветер сразу, из рук, подхватывал змея и возносил его высоко над городом или над «Просвещенцем».

Змея отпускали насколько можно далеко, разматывая шпульку ниток до конца, а иногда и соединяя две. Когда змей оказывался максимально далеко, к нему посылалось письмо: на нитку нацеплялся надорванный листок бумаги, который ветром подвигался к змею. Листок иногда слетал с нитки, иногда застревал по дороге. Тогда, дергая за нитку и резко двигая её из стороны в сторону, пытались сдвинуть письмо с зацепа, и становились довольными, когда письмо достигало цели и останавливалось «под животом» змея. Тогда посылали второе, третье…, пока змей не становился тяжелым и не начинал медленно опускаться.

Чуть позже в городском доме пионеров заработал кружок авиамоделистов и мы увлеклись планеризмом. Наборы всего необходимого для изготовления моделей планеров появились в продаже много позже, а нам приходилось все детали делать самим по чертежам, где-то добытым руководителем кружка. Часть деталей делали из фанеры и из тоненьких щепочек от сломанных бамбуковых лыжных палок. Их можно было нужным образом гнуть и профилировать. К ним нужны были только нитки, папиросная бумага и казеиновый клей. А потом долго и нудно клеить и вязать. От тщательности и точности работы зависело, полетит модель или нет.

Первый мой экземпляр летал не более метра, после чего «с интересом» врезался в землю. Следующие были всё лучше и лучше. Но всё равно увлечение это не было долгим - не было подходящего места для запусков. Основное место наших игр - площадь около роддома, было маловато для полётов. Планеры очень скоро врезались в окрестные дома, заборы и деревья, ломая крылья и хвост, садились на старую траву, продырявливая папиросную бумагу, так что после одного-двух запусков «машину» приходилось долго ремонтировать, к тому же утяжеляя её заплатками и повязками.

Очень хорошим местом для красивых запусков была опять же кладбищенская гора. При удачно идущих воздушных потоках планер, стартовавший с вершины горы, почти сразу оказывался на огромной высоте над округой.

В те годы севернее горы, западнее «Просвещенца» жилых домов не было ни одного, была голая целина до самых Ташей. Наблюдать за полётом модели над этим простором было одно удовольствие.

И всё-таки мы быстро отказались запускать планеры оттуда. Обратной стороной медали было то, что планеры улетали чёрт-те куда далеко. За ними нужно было бежать долго и трудно, а потом, не всегда удачно, искать их в предполагаемом месте приземления.

Потеряв несколько штук и, замучившись, каждый раз чинить найденные, мы поняли, наконец, что изготавливаем, по сути, одноразовые игрушки, и перешли к другим развлечениям.

* * *

Упомянув о пространстве, открывавшемся с северной стороны кладбищенской горы, нельзя не сказать, как на этом пространстве мы ловили сусликов. Низина, ограниченная кладбищенской горой, горами Богданихи, Тремя Шишками Ташей и Волгой, рассекается тремя оврагами, по дну которых всегда, в любую летнюю жару, рожденные многочисленными окрестными родниками, протекают ручейки, которые как раз нам и были нужны.

Взяв с собою по старенькому ведру, мы, группой в несколько человек, отправлялись на охоту. Сусликов в низине было довольно много, и интерес к охоте этим и поддерживался. Рассеявшись на некотором расстоянии, друг от друга, мы медленно шли, высматривая добычу, и вскоре обнаруживали «гуляющего» и занятого своими делами суслика. Увидевший бросался в сторону увиденного, увиденный стремглав мчался спасаться в свою нору, а увидевший суслика стремился увидеть и норку, куда суслик скрылся. К ней сбегались все охотники.

Два-три из них оставались у норки, следили, чтобы суслик не выскочил из неё или из запасного выхода поблизости. Остальные шли в ближайший овраг, набирали воды и с полными ведрами возвращались к охраняемой норе. Опытный охотник изготавливался к поимке, водоносы начинали лить воду в нору, а остальные на этот раз были заинтересованными зрителями. Чаще всего очень быстро из норы показывалась мокрая голова суслика, охотник хватал его «за шиворот» и вытаскивал на воздух.

Иногда нора вроде бы заполнялась полностью, уровень воды стоял спокойно, но никто из норы не показывался. Потом вода вдруг начинала шевелиться и чутьчуть ходить вверх-вниз. Знатоки говорили тогда, что суслик - там, но заткнул норку своим задом и дышит через запасной выход. И действительно, через некоторое время вода с шумом «ухала» вниз, а где-то неподалёку из другой норы выскакивал мокрый суслик, и мчался, куда глаза глядят с такой скоростью, что его было не догнать и куда он делся - не углядеть.

Но все-таки по несколько зверьков мы добывали почти каждый раз. Забивали их сильным броском на землю и не испытывали при этом никаких сантиментов, относились к этому как к непременному этапу охоты на дикого зверя, а к самому суслику - примерно как к пойманной рыбе.

Дома, во дворе, тушки сусликов разделывались - аккуратно снимались шкурки, с них удалялся жир и другие лишние ткани, шкурки растягивались на специальной доске и высушивались в тени, а после сдавались в местную контору «Заготживсырья». Там шкурки сусликов принимались в любом количестве, хоть одну принеси, хоть сотню, даже с таким, наверняка не отличным, качеством отделки, которое мы могли обеспечить без всяких специальных средств.

Платили, конечно, копейки, но мы бывали рады и этому: во-первых, сами лично заработали, а во-вторых, появлялись какие-никакие средства для игры в «чику». Денег почти всегда ни у кого не было. Мы не знали, что такое карманные деньги. Родители, если и давали их нам, то строго целевым назначением - на кино, на мороженное, причем, ровно столько, сколько это стоило, без излишка.

Иногда удавалось добыть немного монет у старьёвщика, который постоянно курсировал по городу, периодически появляясь и на нашей улице. Ездил он на лошади с телегой и оповещал о своем приближении криками очень специфическим голосом: «Тряпьё!, железки!, кости!». И мы тащили всё, что к этому моменту напасли. Цену он назначал сам и, конечно, очень символическую. Причем редко расплачивался деньгами, чаще давал в обмен дешёвенькие примитивные игрушки, изготовленные или им самим или другим каким-нибудь кустарем-одиночкой: тряпичные шарики на тонкой резинке, глиняные свистульки, иногда - карандаши, школьные перышки, тетрадки. Всё это нам годилось в дело.

Упомянутая игра «чика» была вторая после орлянки игра на деньги. Но если орлянкой увлекались более взрослые и более денежные парни, то в «чику» играли, в основном, малоденежные мальцы. Если орлянка была азартной, засасывающей игрой, в которую можно было очень скоро спустить хоть бы целый карман денег, то «чика» была спокойной, тихой игрой, в которой доля слепой фортуны была значительно меньше, а доля индивидуального мастерства участника - значительно больше.

Играли следующим образом. Выбиралась плотная ровная земляная площадка, на ней произвольно чертилась линия фронтом к играющим. На середину её помещался столбик монет, собранных со всех играющих в равных долях. Монеты складывались орлами вниз, решками вверх. С расстояния в два-три метра игроки по очереди старались попасть в столбик особым битком.

Использовались ходившие тогда пятаки, но наиболее ценным битком считался медный пятак царской чеканки. Биток в игре применялся один на всех, так что все были в равных условиях.

Если игрок с кона попадал в столбик, и хотя бы одна монета переворачивалась орлом вверх, то все монеты становились его собственностью, все сбрасывались заново, и игра продолжалась. Но такое случалось не часто: попасть в маленький монетный столбик было нелегко. Обычно все мазали. И здесь становилось важным, где остановился брошенный биток. Все старались, чтобы брошенный ими биток оказывался как можно ближе к прочерченной линии. Поэтому надо было бросать биток строго определенным образом, так чтобы он падал на землю плашмя и, проскользив немного, останавливался. Совсем плохо было, если биток после броска ударившись о землю, становился на ребро и укатывался куда-то далеко. Игрока это практически исключало из игры, он мог вступить в игру самым последним, когда обычно всё уже кончалось.

Все бросают биток и отмечают место, где он остановился, и этим определяют очередность дальнейшей игры. В самом выгодном положении оказывался тот, чей биток оказывался ближе всего к линии кона, он получал право первым разбивать монетный столбик. Делать это он мог любым способом - мог ударить по нему ребром битка, мог - плашмя, мог ударить тихо, а мог и изо всей силы.

В последнем случае бывали курьёзы, вызывавшие гомерический хохот собравшихся, когда игрок, размахнувшись изо всех сил и находясь прямо над столбиком, умудрялся промазать мимо.

Обычно же после удара столбик монет разлетался во все стороны и все улёгшиеся орлом вверх собирались играющим. Если хотя бы одна монета легла орлом вверх, игроку позволялось действовать дальше. Ударом битка нужно было перевернуть на орла выбранную монету. Биток можно было бросать, опять же, любым способом и с любого расстояния, хоть в один миллиметр, но - именно бросать, нельзя было бить по монете, не выпуская биток из пальцев. Перевернувшаяся монетка шла прямиком в карман удачливого игрока. Очередь переходила к следующему, когда не удавалось перевернуть монету, и она оставалась лежать решкой кверху. Очередной игрок, вступая в игру, начинал с попытки перевернуть монету наибольшего достоинства. Поэтому, когда очередь доходила (если доходила) до последнего игрока, ему оставались самые мелкие копейки. Затем начинался новый раунд. Играли, пока не надоест, или когда большинство участников не проиграет всё свое «состояние».

Иногда проигравшийся, но вошедший в азарт, просил взаймы у выигравшего и тот с удовольствием давал, потому что было правило, если должник в ближайшее время, здесь же, не отыгрывался, он поступал к кредитору «в рабство» на оговоренный срок.

К чести «рабовладельца» надо сказать, что он не злоупотреблял своей властью, не обременял должника какими-нибудь криминальными или оскорбительными заданиями. Требовали, например, залезть на дерево, ходить за собой неотступно, повторять все движения. Но, несмотря на видимую легкость «рабовладельческого режима», никто этого не любил и немногие на это шли.

В некоторые дни на улице затевались коллективные игры из разряда «подвижных». Иногда это были простые догонялки, любимым местом для которых была заросшая летним бурьяном трибуна на площади, где проходили праздничные демонстрации.

Убегая от «вадящего», носились вокруг трибуны, забегали на возвышенную площадку, лавировали вокруг герба, неожиданно для догоняющего спрыгивали на землю, изобретали всяческие другие финты. Такая игра однажды едва не кончилась для меня трагически.

С максимально возможной скоростью удирая от преследователя, я взлетел по лестнице на самую высокую площадку трибуны, на которой стоит начальство во время демонстраций, и захотел спрыгнуть с неё вниз. При этом я должен был наступить на невысокий бордюр, но в спешке промахнулся, нога соскользнула назад и я полетел с трехметровой высоты точно вниз головой. И должен бы был «впечататься» в каменистый грунт, обеспечив себе или перелом основания черепа или шейного отдела позвоночника. А тогда - или смерть на месте, или полный паралич на всю оставшуюся жизнь. Спасло меня то, что я падал с некоторым вращением, как бы делая сальто. Голова моя при этом заскользила по вертикальной стенке, мимо которой я летел, скорость её движения немного замедлилась, а остальное тело успело провернуться настолько, что упал я не на голову или шею, а на область лопаток.

Конечно, было очень больно, но самым мучительным было то, что остановилось дыхание. Я, находясь в сознании, никак не мог сделать вдоха. Уже стало темнеть в глазах, уже, как потом рассказали сбежавшиеся к моему телу друзья, стал синеть как слива, но я ничего не мог сделать, кроме сиплых попыток вдоха.

Наконец, когда сознание совсем уж стало уплывать, удалось с хрипом вдохнуть раз, через некоторое время другой, и я постепенно начал воскресать. Друзья, суматошно метавшиеся вокруг упавшего, постепенно стали успокаиваться. Полежав ещё минут несколько, я почувствовал, что опасность миновала, и все разошлись, как ни в чём не бывало.

Это был один их трёх случаев в моем детстве, когда сама жизнь моя вполне реально висела на волоске, и только благодаря какому-то чуду волосок этот не оборвался.

* * *

Когда народу собиралось больше обычного, на площади перед роддомом затевали игру в настоящую лапту, куда «до кучи» допускались и девчонки.

Но самым любимым делом был, конечно, футбол. Из многочисленной мемуарной литературы хорошо известно, что в послевоенные годы футболом остро болела вся страна, от мала до велика. Колоссальную популярность имел кинофильм «Вратарь», но прямо-таки вулкан футбольных страстей произвело победное турне московского «Динамо» по Англии в 1947 году. Сокрушительная победа наших футболистов, впервые выехавших за рубеж, над гонористыми основоположниками футбола вызвала, во-первых, взрыв советского ура-патриотизма, а во-вторых, породила огромное число футбольных команд во всех городах и весях страны.

В Хвалынске возникло несметное количество команд, сформированных по разным критериям - уличные, с подразделением на возрастные группы, сборные межуличные (микрорайонные), каждый класс в школе имел свою команду, были сборные пятых, шестых, седьмых классов одной школы, сборные всей школы.… Один и тот же игрок мог входить в разные команды, их состав иногда определялся непосредственно перед матчем. Футбольные сражения шли непрерывно и бесконечно, и что характерно - и летом, и зимой.

* * *

Позже, когда мы учились уже в старших классах, в городе «разразилась» мода на волейбол. Появились игровые площадки в школьных дворах, в сквере у кинотеатра, где-то еще. Не снималась никогда сетка на площадке в «Просвещенце», где собиралось по несколько команд, играли «на вылет»: проигравшую команду сменяла новая, которая зачастую здесь же и формировалась. Победившая оставалась в игре до первого проигрыша.

Постепенно выделились игроки, хорошо овладевшие техникой игры, на фоне остальных они стали выглядеть прямо-таки мастерами спорта. Так же, как и в футболе сложились разные сборные. Во всех окрестных домах отдыха каждую смену создавались свои сборные, нередко устраивались боевые встречи между ними. Игры проходили очень азартно, собирали большое количество болельщиков.

Какого-либо тренера, а тем более тренера-профессионала во всем городе не было, всем верховодил наш учитель физкультуры Василий Алексеевич - мастер на все руки, наш тренер по всем видам спорта. Так что оттачивали технику волейбольные мастера, в основном, стихийно, глядя друг на друга, да еще - в книгу о технике игры в волейбол. И видимо, они действительно чего-то достигали, некоторые из них позже, попав в саратовские институты и техникумы, быстро включались в сборные, играли в основных составах по программе кандидатов и даже мастеров спорта СССР.

* * *

Зимой, конечно, с уличными забавами было сложнее. Как метель, обильный снегопад, сильный мороз или по иной какой причине плохая погода, так отсиживались по домам. Вечеряние в семейном кругу, как уже отмечалось, проходило в прослушивании радиопередачи «Театр у микрофона», коллективном чтении толстых романов у топящейся печки-голландки.

В хорошую же погоду основным занятием было катание с горы. Так как в городе не было стадиона или даже иной-какой площадки, где бы заливался каток, то катались именно с горы - на коньках, на санках, на ледянках и других подручных средствах.

В нашем микрорайоне любимым местом катания был отрезок улицы Революционной от Пугачевской до Коммунистической. Этот отрезок имел хороший уклон, не слишком большой, делающий спуск опасным для жизни, но и не слишком маленький чтобы санки останавливались посредине. Выбор «спортивного снаряда» зависел от метеоусловий и состояния дороги.

После обильного снегопада улица долго была покрыта рыхлым снегом, и она была почти всегда, а уж вечером - всегда, свободна от транспорта. Автомобилей в городе было мало, а грузовых ещё меньше. Да и ездить им после снегопада, когда и Богданиха, и Таши становились непреодолимыми, было, можно сказать, некуда. Проходило несколько суток бесснежной погоды, пока проезжая часть улицы утрамбуется пешеходами и конными санями.

Всё это время рыхлый снег на дороге обеспечивал преимущество ледянкам. Изготавливались они самими катающимися, только иногда с помощью взрослых.

Ледянки делались двух типов: с использованием прохудившихся в семейном хозяйстве тазов или на основе обрезков толстых досок. На основу налеплялся свежий коровий навоз, разравнивался по доске, и всё это выставлялось на мороз. Замерзший навоз несколько раз поливался водой, образовывалась толстая ледяная корка. Благодаря этой корке ледянки хорошо скользили по рыхлому снегу.

Ледянка на основе круглого таза, конечно, была неуправляема. Хозяин, сидящий в тазу с головой и ногами, торчащими кверху, катился с горы, вращаясь вокруг своей оси и обычно скоро врезался или в столб электросети, или в забор палисадника.

Ледянки, сделанные на основе доски, были управляемы. По конфигурации они напоминали сани-розвальни. Хозяин обычно ложился на ледянку животом, ноги его волочились сзади, ими он и рулил по необходимости.

Эти «спортивные снаряды» в послевоенные зимы были весьма популярны, но время их использования ограничивалось состоянием снегового покрова дороги. Как только снег уплотнялся, на дороге появлялись кочки. Они быстро скалывали ледяное покрытие, ледянку надо было ставить на ремонт, а потом ждать до следующего снегопада.

Но как только снег укатывался, и дорога становилась твердой, в ход шли санки. Они тоже были очень разные - дюралевые фабричные, тогда еще не наводнили все города и сёла. Тогдашние кустари готовили санки для разных целей и перевозок различных грузов. Были санки маленькие - на одного человека, были большие - на целую группу, были высокие, были низкие. Но особое значение имели полозья.

Санки Строганчиков выделялись по нескольким параметрам. Полозья у них были изготовлены из толстых металлических пластин, поставленных на ребро. Поэтому они ехали только по жёсткому покрытию, но уж по обледенелому - быстрее их не было.

Катания начинались обычно вечером, в сумерках, когда заканчивались уроки второй смены, в которую мы почему-то почти всегда учились. На самой верхней точке санной трассы на санки, довольно высокие, усаживались три, а то и четыре человека - плотно-плотно. Сидящий сзади всех - рулевой. Он брал в руки довольно толстую палку («дрыну») длиной в три-четыре метра, она на ходу волочилась за санками по дороге, и санки ею довольно эффективно управлялись. Сидящий самым первым - впередсмотрящий. Его задача - кричать во всё горло, предупреждая всех пешеходов и других катающихся, идущих на стартовую позицию. Другие члены экипажа, стараясь выглянуть из-за головы впередисидящего, и не всегда видя «препятствие», орали не меньше первого.

Как сейчас говорят, нашей сверхзадачей было - повернуть под прямым углом на ул.Коммунистическую и удержаться на трассе. Если дорога была твердая, это было нелёгкой задачей - сани разгонялись до такой скорости, что при крутом повороте, как правило, опрокидывались, и мы все кубарем разлетались по кювету. Но в какой-то степени результат зависел и от мастерства рулевого. Иногда он так лихо разворачивал сани, что мы, оставаясь «в седле», замирали от восторга и мчались далее по направлению к пожарке.

Но это бывало редко. Зачастую мы и до поворота не доезжали: или появлялась из-за поворота повозка с лошадью, или, ещё реже - автомобиль, или зазевавшиеся саночники, идущие навстречу. Тогда приходилось резко сворачивать в соседние сугробы, а иногда и врезаться в столбы электролинии, которые тогда располагались строго по середине улицы. Травм серьёзных при этом, к счастью, не случалось.

Когда дорога становилась плотной, на горе появлялись и обладатели коньков. (Хотел сказать - появлялись конькобежцы, но они, в общем-то, не бегали, а всего лишь съезжали с горы, как и саночники). Коньков-на-ботинках, конечно, не было. Все коньки привязывались веревками или узкими ремешками к валенкам. И коньки встречались такие, каких уж давно нет. Ну кто сейчас помнит коньки «Гольдштейн»?. Самыми распространенными были «Снегурки» с загнутыми носами. Потом у кое-кого стали появляться шикарные коньки «дутыши» - прототип теперешних хоккейных. Но и они привязывались к валенкам верёвками. Дутыши были предметом неимоверной гордости владельца, и не меньшей зависти окружающих.

Некоторое, весьма короткое, время владельцем таких коньков был и я. Походив, как гусь, пешком в новокупленных родителями коньках среди оторопевших сверстников, я скоро приступил к «съезжанию» с горы. Но покрытие дороги в тот момент оказалось не очень твердым. Коньки врезались глубоко и ехали очень плохо. Тогда кто-то предложил мне съехать по ул. Пугачевской, перпендикулярной к нашей, и имевшей крутой склон. На самом перекрестке была водоразборная колонка, от которой вниз к Волге шла широкая ледяная полоса от проливаемой воды, и по ней кое-кто пытался съехать на коньках. Вот и я, гордый коньками, решил, что съеду. Но лёд, как оказалось, - не спрессованный снег!

Мои коньки так помчались, что я три четверти горы ехал уже не на них, а кувыркался на своих боках. Причем, кувыркался в сторону ужасных Кучугур. В конце движения на меня вдруг навалилась какая-то большая шевелящаяся масса, коротко что-то со мною проделала и так же внезапно исчезла. Но еще до этого момента я уже понял, что я сейчас встану без коньков.

Так оно и оказалось. На голенищах моих валенок болтались обрезки крепёжных верёвок, а любимых дутышей не было, и я их больше никогда не увидел. И хоть при этом событии присутствовало довольно много катающихся саночников, никто не заступился, и все в момент события, как оказалось, ничего не видели. Только несколько позже стали вслух говорить, что срезали коньки какие-то подростки из Кучугур.

Конечно же, я был в сильной «горести», но не воспринял это как что-то уж совсем чрезвычайное и преступное. С другими бывали такие случаи и раньше. Так что всё это воспринималось окружением, как почти обычное дело. Даже и родители мои отнеслись к нему так же: сам виноват, куда заехал? Конечно же, грабителей никто не искал.

* * *

В старших классах стали ходить в район Богданихи кататься на лыжах с гор. Но то, что при этом катании происходило, очень трудно назвать горнолыжным спортом.

Во-первых, - лыжи. В то время лыжи были исключительно «дровяные», готовились из сосновых досок и были очень непрочными. Даже если они не ломались сразу, через один-два сезона загибы носков распрямлялись, пружинящий изгиб в средней части лыжи исчезал, и они становились в полном смысле прямой и ровной доской. В таких случаях некоторые делали попытки возвратить лыжи в прежнее состояние, вновь гнули лыжи, предварительно долго распаривая их в кипящей воде. Иногда результат получался очень смешной - загибы выходили очень большими, начинались, чуть ли не от середины лыж, и они становились похожими на турецкие туфли с круто загнутыми носами.

Крепления были ременные, в виде колец, куда просовывались носки валенок, кольца крепились к голенищам веревками. В таких «креплениях» нога болталась во все стороны. Когда едешь по старой лыжне - еще ничего, лыжи оставались в пробитых колеях. А вот когда идешь по целине - совсем плохо. Пока доберешься до Богданихи, ноги сто раз вывихнутся из ременных креплений, а забраться на вершину безлесного склона, откуда хотелось бы съехать - вообще проблема. С горы наши лыжи ехали только по прямой, поворачивать на них было почти невозможно.

Снежная целина на склоне была не одинаковой плотности, поэтому лыжи катились рывками, и редко кому удавалось удержаться на ногах. «Горнолыжник» врезался головой в сугроб, палки и лыжи разлетались во все стороны и не часто оставались целыми. На этом поход в горы тогда и заканчивался. При успешном спуске начинался новый подъем в гору способом «лесенка», такой долгий и такой изнурительный, что сил хватало не больше, чем на три-четыре подъёма. А потом такое же долгое возвращение домой. Прогулка заканчивалась уже под вечер.

Надо ведь, чтобы съехать с горы два-три раза, тратили весь световой день и все имевшиеся силы! Но так делалось по несколько раз за зиму в течение нескольких лет.

Читать далее "Школа"?

В публикации использованы материалы сайта forens-lit.ru

home fotosalon Хвалынск