fotoVivaArt

Юрий Неклюдов
Протоколы хвалынского детства
Школа

Остался в памяти самый первый день в первом классе, день первого сентября 1945 года. Родители хорошо подготовили меня к этому знаменательному дню, и я подошёл к нему самым ответственным образом. Разодетого, как и положено, во всё лучшее, меня привели к школе, сказали, что будет «линейка», выступят строгие учителя, а я должен стоять смирно и слушать внимательно. Детей собралось очень много, они выстроились во дворе по трем сторонам квадрата, а по четвертой - учителя и директор. Эта обстановка и директор почему-то так на меня повлияли, что я застыл, как в детской игре «замри».

Оказался я в шеренге, стоящей против низкого утреннего солнца и оно светило мне прямо в глаза, было очень ярким, а я считал невозможным пошевелиться. Я и щурился, и закрывал глаза, не смея повернуть голову, но всё равно солнце мучительно слепило. И так я боролся с этим светом, что ничего о том, что говорили на этой линейке обещанно-строгие учителя, я не слышал. Потом все двинулись в здание вслед за старшеклассником со звонком. Началась наша школьная жизнь, в которой всякое бывало, но в целом, которую я и мои однокашники всегда вспоминали с любовью.

Сейчас, почти шестьдесят лет спустя, невозможно, естественно, последовательно восстановить всё, что было за школьные годы. Остановлюсь на том, что запомнилось, не заботясь о хронологии.

Прежде всего - ощущение огромного количества детей вокруг. В самом деле, как я уже упоминал, в городе с коренным населением около пятнадцати тысяч было десять школ, и в каждой школе - по три-четыре параллельных класса. И в каждом классе по тридцать, а то и по сорок учеников. Конечно, не все школы были десятилетками, было несколько начальных (четвёртый класс включительно), несколько - неполных средних (седьмой класс включительно). И только две десятилетки: № 1 мужская, № 4 - женская.

Начальные классы были переполнены за счёт детдомовцев. Обучались мы вместе, но к началу занятий всю группу детдомовцев приводила воспитательница, она же приходила к концу последнего урока и вела их всех домой. На переменах, как-то так получалось, что местные и детдомовцы кучковались обособленно, смешивались редко и поверхностно: у каждой группы - свои интересы.

Во второй половине дня и вечером детдомовцев за пределы своей территории обычно не выпускали, но у нас и мысли не возникало, что это несправедливо, что это, как сейчас говорят, - ущемление «прав ребенка и гражданина», или «ограничение свобод». Особенно об этом никто и не задумывался: нельзя, значит - нельзя, есть тому какие-то нормальные причины. И даже сейчас я думаю, что такие причины действительно были. Ну, например, воспитатели, таким образом, защищали своих питомцев от тлетворного психологического влияния местных, семейных детей.

Сказав: тлетворного, я не случайно не взял слово в кавычки. Почему - думаю, станет ясным позже. Может быть, допускаю, у них в детских домах неплохо была организована и поставлена внутренняя жизнь, в которую даже рядом живущих местных пацанов не допускали (вернее, и не приглашали). А - главное, и местные, и детдомовские вполне удовлетворялись своей «внутренней» жизнью и особого (а точнее никакого) видимого интереса к жизни соседей не проявляли.

Главной задачей руководителей детдомов было дать «путевку в жизнь» своим воспитанникам. И по достижении определенного жизненного рубежа их стремились из детдомовского направить в какое-нибудь другое русло. Первым рубежом была начальная школа, окончание четвёртого класса. После этого класса количество детдомовцев в городе явно сокращалось. Я сейчас просто не помню и не представляю, куда можно было идти по жизни после четвёртого класса, но факт, что после окончания начальной школы большое количество детдомовцев куда-то из города уходило.

А вот куда уходили почти все детдомовцы после окончания седьмого класса, я помню хорошо. После седьмого класса основная их масса направлялась на дальнейшую учёбу в средние учебные заведения Хвалынска и ближайших райцентров. В Хвалынске это были: ремесленное, кооперативное и педагогическое училища. Выпускники последнего направлялись на работу учителями начальных классов в основном в деревни и села района. Наиболее успешные учились дальше, в Вольском педтехникуме, в Саратовском педагогическом институте, или даже в институтах наших столиц. Некоторые мальчишки - выпускники кооперативного училища, продолжали учение в Вольском военном училище тыла и затем служили интендантами во многих воинских частях СССР.

Лучшие ученики ремесленного училища («ремеслухи») напрямую, без экзаменов и конкурсов направлялись в Саратовский индустриальный техникум, после которого перед ними открывалась дорога или в автодорожный (политехнический) институт, или на работу на крупные заводы и фабрики в разных концах страны. Оставляли оканчивать все десять классов школы только самых способных и талантливых детдомовцев, таких, как тихий и вежливый, немного горбатенький, отличник-книгочей Юра Болдырев. Многие из них потом шли в Саратовский университет.

Обучение в начальных классах было совместным, в одном классе учились и мальчики, и девочки, но, начиная с пятого класса, они разделялись: девочки - в школу № 4, мальчики - в школу № 1.

Теперь - о школьных учителях. Всякие были учителя. Речь-то идет о самых первых послевоенных годах. Почти все учителя-мужчины участвовали в войне, имели ранения (один из них потерял руку), некоторые перенесли контузии и другие травмы. Но наша детская жестокость не позволяла с этим считаться, Мы не понимали и даже не хотели понимать некоторых их странностей и вступали с ними в затяжную борьбу.

Употребив слово «странностей», я и по теперешнему взрослому размышлению не могу от него отказаться. Ну не странной ли следует назвать методику борьбы с нарушителями дисциплины нашего учителя географии? При любом проступке во время урока он отбирал портфель нарушителя, по окончании урока забирал его с собой в учительскую и объявлял, что за изъятым портфелем пусть придёт родитель, который вместе с портфелем получит и истинную характеристику нерадивого сына, с тем, чтобы родитель дома объяснил сыну ...

Никто, конечно, не хотел, чтобы их родители ходили за портфелем, и шли на контрприём. Тут же вслед за изъятием, пострадавший спрашивал, а можно ли прямо сейчас сбегать за родителем, а то следующий урок - алгебра, а в портфеле - тетради, спросит учитель и поставит двойку... Конечно, при такой «святой» аргументации, ученик за родителем отпускался. Зимой, посидев гденибудь в тихом уголке на теплом солнышке, а весной встретив пароход на Волге, за пять минут до окончания урока отпущенный возвращался «сильно запыхавшийся» и заявлял, что отец на работе, мать ушла на базар и бабушка куда-то делась. Портфель ему возвращался. Вскоре все поняли, что дело-то всё вовсе не в нарушении правил поведения, а в портфеле. Нет портфеля, нет и вызова родителя. И вот учитель говорит нарушителю: «Портфель на стол!», а нарушитель отвечает: «Портфеля нет». «А где он?». «Дома забыл». «Что ж ты такой беспамятный?.. Ну, ладно, в другой раз не забывай. Садись». Через некоторое время учитель перестал верить таким забывчивым, шёл к парте проверять и - портфеля не находил. И начинает его искать. Вскоре это всё превратилось в азартную игру: ученики - спрятать, учитель - найти.

Апофеозом стал следующий случай. Однажды, находясь в процессе выяснения спортивных отношений и предполагая возможное из-за этого опоздание на первый урок, почти весь класс, заранее придя в школу, попрятал портфели в протопленную утром печку. Нам она казалась совершенно надёжным «схроном». Конечно, все значительно «задержались». Опоздавшие в класс были допущены, но направлены всей толпой в угол.

И вот, представьте, такая картина: обширная классная комната, в ней, как минимум, двадцать парт. И только за одной из них, за самой первой, сидят освобожденные врачами от уроков физкультуры и по этой причине не участвующие в наших спортивных разборках, Строганчики и ещё два-три одноклассника, попросту опоздавшие к началу нашего финального матча. Все остальные двадцать пять - тридцать учеников стоят тесной толпой в углу класса, и должны стоять тихо и спокойно.

Но разве могут стоять тихо и спокойно двадцать пять - тридцать детей, к тому же разгоряченных только что закончившейся принципиально важной игрой? Кто-то толкнул соседа локтем в бок, кто-то наступил соседу на ногу, сосед ответил, виновник ойкнул, рядом засмеялись…. Какая уж тут тишина? Учитель наш, объясняя тему занятия сидящим за партами, делает нам акцентированные замечания, и мы на время замолкаем.

Но вдруг в классе раздается громкое и очень натуральное кошачье мяуканье, Конечно, оно идет из нашего угла. Учитель взрывается и с криком «Пр-р-р-рекратить!!», бьет со всей силой указкой по парте. Кончик указки отламывается и как пуля проносится около виска одного из Строганчиков. Все онемели, а учитель пошел по партам собирать портфели. К его удивлению во, многих партах их не было, а поскольку их не было и в руках опоздавших, это его сильно озадачило. Нас эта хорошо заметная озадаченность сильно обрадовала, и мы с обостренным интересом стали наблюдать за происходящим. Учитель сделал несколько кругов по классу, заглядывая во все щели и скрытые пространства, и ничего не нашёл. Остановился, подумал немного, а затем с видимым предвкушением удовольствия двинулся к ещё теплой печке, открыл дверцу, и из печки вывалилось несколько портфелей. За ними обнаружилось и много других. Он вытащил их вместе с пеплом наружу и стал складывать на своём столе. Образовалась большая куча. Конечно, о продолжении урока не могло быть и речи. В очередной раз было объявлено, что портфелей мы не получим, пусть за ними придут родители, с которыми будет проведена беседа... и так далее, как обычно. Началась транспортировка портфелей в учительскую, стремительно появился директор - шум - гром … Скандал вышел грандиозный.

Директора школы, В.С.Проценко, все ученики страшно боялись. Он был учителем математики. Придя в нашу школу, стал железной рукой наводить дисциплину. Имел очень суровый вид, неулыбчивое лицо, строгий непреклонный голос. Прибегал и к физическим воздействиям.

Был у него и такой способ борьбы с нарушителями дисциплины. Выстраивал в линейку класс, а в серьезных случаях во дворе и всю школу, вызывал вперед нарушителя, командовал собравшимся «Смирно!», сжимал кулак так, что средний палец оказывался согнутым гораздо больше и образовывалась этакая торчащая острая костяшка. Этой костяшкой он размеренно и сильно стучал нарушителю в лоб. Причем бил он строго в одну точку, и получалось от этого очень больно. Сам однажды испытал. При этом он что-то приговаривал: «Ты (тюк!) мерзкий (тюк!) мальчишка (тюк!). Пусть все (тюк!) это видят (тюк!)» …

К концу такого урока на лбу у нарушителя было большое красное пятно, если не приличная шишка. Наверное, слухи о такой «технологии» директора доходили до родителей и до более высокого педагогического начальства, но долгое время ничего не менялось. До финального события. Однажды, выстроив все средние классы во дворе школы, он поставил провинившегося перед строем и начал гневную речь. Скоро он, сам себя распаляя, вошел в такой раж, что, схватив за гриф гитару, которая имела какое-то отношение к конфликту, разбил её об голову ученика.

После этого случая он, видимо, получил хороший нагоняй от педагогического начальства - рукоприкладство прекратилось. Но все ученики продолжали его бояться, во всяком случае, стремились всячески избегать встреч с ним в школьных помещениях.

Встречи, конечно, случались и порой в самых неожиданных ситуациях. Например, в такой, случившейся в пятом классе. Занятия шли в длинном и узком классе, вход в который был со стороны последних парт. Учительский стол находился в очень далёком противоположном углу, и учитель плохо видел, что происходит в конце класса. Этим и стали скоро пользоваться ученики. Сделав вид, что уронил что-то на пол, или просто, когда учитель не смотрел в его сторону, ученик сползал с сидения парты на пол и совсем исчезал из поля зрения учителя. На четвереньках полз к двери, потихоньку приоткрывал её и, оставаясь не видимым, выползал из класса. За ним следовал другой. Так иной раз до десятка человек уползали с урока и во дворе школы радовались удачной проделке.

И вот однажды, можно сказать, по-пластунски, носом почти касаясь пола, выползает один из учеников, и вдруг упирается этим носом в чей-то неподвижный ботинок. Робко поднимает взгляд и видит стоящего хмурого директора. Директор за ухо, с хрустом, поднимает ползуна с пола, тащит к себе в кабинет и следует очередная разборка.

* * *

Учились мы, в общем-то, не из-под палки. Возможно не все, но большинство из нас верили и учителям, и родителям, что учиться необходимо, что заставляют нас учить уроки в наших же, может быть и отдаленных, интересах. При этом мы, конечно, очень радовались, если по какой-то причине неожиданно отменялся или срывался урок («Училка заболела!!»). Конечно, мы не желали зла и болезней своим учителям. Где-то подсознательно мы ощущали, что у них, в основном, молодых ещё людей, не может быть чего-то серьёзного, Так - простуда или что-то другое, кратковременное. А нам - передышка. Ясное дело, такая передышка возникала крайне редко, только когда не удавалось заменить педагога или сменить урок. Но когда уж это случалось, то вызывало особо бурную радость.

Но уж если учитель заболевал серьёзно, как однажды это случилось в средних классах с нашей любимой учительницей русского языка, то мы очень сопереживали - ходили навещать толпами, специально что-то заучивали сверх программы и ей декламировали, «развлекали» беседами и рассказами.

Искали способы сорвать урок и мы сами, хотя находили их очень редко. Учителя-то - профессионалы и «профилактировали» нас весьма успешно. Тем непонятнее, как нам удалась серия, правда - очень короткая, «шуток», направленных на срыв уроков с использованием законов физики, которую тогда только начали изучать.

В зимнее время, когда темнело рано, вторая половина второй смены шла при электрическом освещении. Перед уроком, намеченным к срыву, во время перемены у двери выставлялся караул, под лампочкой громоздился стул на стол, иногда и ещё что-то (здание-то старое, потолок высокий), активист добирался до лампочки, выкручивал её, на контактный участок укладывался кусок мокрой рыхлой промокашки, и лампочка ввёртывалась обратно. Электричество через воду проходило, лампочка горела, входила учительница и начинался урок. Минут десять-пятнадцать учительница радовалась редкостной тишине в классе и необычному вниманию учеников. Вскоре, благодаря теплу, выделяющемуся по выученному нами закону Джоуля-Ленца, бумажка высыхала, становилась изолятором и движение электротока прерывалось. Свет неожиданно самопроизвольно отключался. Почему? Да ясно почему - перегорела лампочка. Единственная в классе.

А поскольку её заменять: это - искать завхоза, искать лампочку (а, может, её и нет!), туда - сюда... короче урок окончен!

И ведь что интересно, несмотря на примитивность шутки и её распространенность «в народе» (я вот уже сейчас, спрашивая своих сверстников, учившихся и в Саратове, и в других городах, слышу, что она имела хождение и в других школах, и в других городах), она оказалась несколько раз эффективной.

* * *

Известно, что отношение ученика к учителю как правило переходит на преподаваемый учителем предмет. Вот учитель географии, который выуживал наши портфели из печки. Хоть мы и позволяли себе коекогда поиздеваться над ним, и это получалось иногда довольно жестоко, в целом мы относились к нему хорошо, уроки его нам нравились, и он сумел привить нам любовь к географии. Очень долго, до тех пор, пока мы досконально не изучили все имевшиеся карты мира, среди нас очень популярной игрой было загадывать соседу по парте, где находится тот или иной географический пункт. Занимались этим и на других, нелюбимых уроках. Очень популярными были книги о великих географических открытиях, о путешествиях Кука, Лаперуза, Беринга. Читали мы их и на уроках литературы, не обращая внимания на то, что там говорил нелюбимый нами учитель по прозвищу Кот.

Кот был ровен в поведении и эмоциях, не «орал» на учеников, на его уроках было относительно тихо, но... не любили мы его. (Не хочу сейчас докапываться до первопричины). Нелюбовь эта была довольно острой, и она передавалась на его предмет - литературу. Довольно скоро после окончания школы я об этом пожалел, сожалею об этом и сейчас, на старости лет.

Но тогда, в знак внутреннего протеста, я почитал геройством не выполнять хрестоматийных заданий Кота. Например, Кот напутствует нас перед каникулами: летом прочитайте «Герой нашего времени», осенью будут сочинения по этому произведению. А я в это время держу фигу в кармане и мысленно клянусь, что именно этого я назло читать не буду. И не читал. А сочинения писал, быстро пробежав глазами соответствующий раздел в учебнике «Русская литература».

В результате после окончания школы у меня остались довольно большие пробелы по школьной литературной программе, которые (признаюсь со смущением) так и не удалось восполнить позже, когда пришло увлечение самообразованием.

А усердные блуждания по географическим картам на школьных уроках, чтение книжек о путешествиях по экзотическим морям, несколько позже - напряженный интерес к путешествиям Хейердала, Ганзелки и Зикмунда, конечно же дали ростки в моей душе и сердце и определили стиль дальнейшей жизни. Так в зрелые годы я проводил почти все отпуска в «диких» путешествиях. Именно - в диких, а не в организованных.

Началось с поездки из Саратова до Хвалынска на моторной лодке «Казанке», в последнее лето перед перекрытием Волги плотиной Балаковской ГЭС. Затем было семейное плавание в уникально тяжелой и неудобной лодке с маломощным подвесным мотором «Ветерок-8» по тому же маршруту. В состав экипажа входила женагорожанка, едва обученная плавать, и пятилетний сын, в то время панически боявшийся воды. Доехали мы тогда только до Большого Иргиза, но зато ехали в один конец около недели.

Далее были и любительские путешествия на лодке по сибирским рекам, во время которых в несколько этапов была пройдена почти вся Селенга, пересечен Байкал, пройдена вся Ангара до города Енисейска. Были спортивные маршруты на байдарках по Медведице, Черемошу на Карпатах и сложнейший маршрут по Саянской Оке с её ущельем Орхабом. Но вершиной нашего туризма стал опять же семейный маршрут на самодельном плоту по реке Киренге. В состав экипажа на этот раз входила опять же жена Майя, к тому времени подучившаяся плавать, подросший и окрепший сын Миша и наш старший друг и учитель по жизни Артём. Доехав по железной дороге до Иркутска, совершили «кругосветку» вдоль берегов Байкала на допотопном и очень смешном пароходе «Комсомолец», затем перелетев на кукурузнике в посёлок в верховьях Киренги, соорудили подобие спортивного плота на надувных автомобильных камерах и смело начали сплав по совершенно неведомой местности, местности безлюдной и дикой. Но об этом можно было бы написать отдельную повесть.

И до сих пор, до старости, я не люблю и не пользуюсь услугами турфирм с их казенными экскурсиями. Однако я чувствую, что тема о путешествиях уводит меня далеко в сторону от школьных воспоминаний. Поэтому возвращаюсь к школе.

* * *

Очень яркое впечатление сохранилось от школьного предмета «английский язык», который также оставил заметный след в моей жизни. Уже негативный. Началось с того, что школьное начальство (вряд ли хвалынского, вероятнее всего - областного масштаба) обратило внимание на то, что во всех школах Хвалынска и во всех классах в качестве иностранного языка преподается только немецкий. «Непорядок!» решило начальство и распорядилось расширить перечень преподаваемых языков. Указано было это расширение начать с английского. Но поскольку враз «расширить» трудная задача, то распорядились начать эксперимент в одном классе мужской средней школы. Выбор выпал на наш пятый «А» класс. Учебный год мы, как и все, начали с немецкого, но вдруг где-то в октябре нам объявляют, что далее мы будем изучать английский, и представляют нам присланную в Хвалынск молоденькую учительницу, видимо только что окончившую инъяз. Надо сказать, что эта молоденькая девушка сумела быстро привить интерес к английскому - мы очень хорошо к ней относились, уроки её любили и сделали явные успехи. К концу учебного года мы с большой гордостью произносили английские фразы среди окружающих нас «немцев».

И вдруг, прийдя в шестой класс после каникул, мы узнаём, что наша училка из Хвалынска убыла. Прошел слух, что вышла замуж. Это даже нас, шестиклассников, не удивило: молоденькая же, вчерашняя выпускница института! А для нас, её учеников, это обернулось просто бедой.

Возвращать нас к изучению немецкого языка начальство вначале сочло ненужным - видимо рассчитывало быстро найти замену. Но замены всё не было и не было. Уроки заменялись той же географией, физкультурой и всем чем угодно. Так прошел целый учебный год. Остальные же классы с успехом продолжали изучать немецкий.

В седьмом классе отступать уже было некуда. Решили, видимо, наш класс дотягивать до выпуска. Неизвестно, где именно, но нашли в Хвалынске благообразную старушку, которая могла переводить какието английские тексты, и решили, что этого достаточно для преподавания английского в нашем классе. Решение это сыграло существенную роль в жизни и судьбах учеников класса. Причем, не только отрицательную, но и, как ни странно, положительную. Во-первых, никого из двоечников, оставшихся на второй год в вичков в наш класс поместить было нельзя, у нас - неизвестный им английский язык. А вот из нашего класса двоешники-второгодники выбывали легко. В итоге при тридцати - сорока учениках в трех параллельных десятых классах, в нашем 10 «А» оказалось всего шестнадцать.

А это означало, что каждый из оставшихся учеников был выше среднего уровня, да еще «оборачиваемость» ученика оказалась очень высокой. В таком малочисленном классе нельзя было рассчитывать, что если тебя спрашивали на уроке вчера, то не спросят сегодня. Из-за малого нашего количества нас, бывало, на одном уроке спрашивали и два, и три раза, так что учить уроки приходилось постоянно. Поэтому при выпуске все школьные медалисты оказались из нашего класса, а почти все немедалисты сами-собой поступили в различные вузы и затем, как говорится, «вышли в люди». А отрицательным оказалось то, что у всех у нас образовался огромный провал с иностранным языком. Новая наша учительница, по всей вероятности, не имела педагогического образования. В течение четырёх лет она вела уроки совершенно одинаково. Внешне, по одежде, по прическе, по манере двигаться она была очень похожа на вымерших представительниц доисторических веков. И отчество-то её было - Мамонтовна. Не помню, чтобы она что-то объясняла, а если что-то и объясняла, то никто её не слушал.

На дом давалось задание перевести тот или иной текст из учебника. Поскольку она «всю дорогу» не меняла методику ведения урока, то и мы скоро к этой методике приспособились. Мы быстро поняли, что всем и каждому делать переводы вовсе не обязательно. Достаточно, чтобы перевод сделал хотя бы один из всего класса. Но перевод должен быть записан разборчивым почерком, с соблюдением абзацев, на сложенном вдвое тетрадном листке, чтобы листок был незаметен, будучи вложенным в учебник.

Пытались учиться языку трое или четверо из всего класса - все будущие медалисты. Кому-то из них общественность вскоре стала давать задание: «Так, к следующему уроку «шпору» готовить тебе, Борис. Твоя очередь». Затем готовил Женька, потом - Вовка, и вновь по кругу.

Начинается урок. Вызвали, допустим, Сашку, который и в руки не брал учебника. Но он спокойно вставал, без опаски шел через весь класс к парте Бориса. Если Мамонтовна спрашивала: «Куда это ты? К доске иди!», следовал ответ: «Я учебник дома забыл». У Бориса забирался учебник, где у нужного текста лежал листок с переводом домашнего задания. Вызванный подходил к доске и начинал нахально читать английский текст так, как ему читается. Некоторые читали this как «тхиз», what - как «вхат», не обращая внимания на перекосившееся лицо нашей Мамонтовны.

Обычно она заставляла каждого вызванного читать по одному абзацу. Далее зачитывался перевод по листочку, почти всегда ставилась положительная отметка, и ответивший отпускался на место. Но он уходил не сразу, а ждал вызова следующего. После этого первый и второй шли друг другу навстречу, следовала открытая передача учебника со шпаргалкой в проходе между партами. Иногда эта передача происходила с заминкой, т.к. нужно было показать место в тексте, откуда следовало продолжить чтение, и в шпаргалке - откуда читать перевод. Наша Мамонтовна вначале робко пыталась с этим бороться, но скоро махнула на всё рукой, и дело шло открыто и легко.

Немудрено, что проблемы с иностранным языком у многих, в том числе и у меня, были «всю оставшуюся жизнь». Сколько раз в последующем приходилось сдавать всяческие экзамены по английскому языку, столько раз я испытывал жуткие мучения, острый стыд за незнание и всегда еле-еле «ускребался» на жидкую троечку. И единственная тройка в институтском дипломе была в аккурат по английскому.

Позже все-таки кое-как запомнил написание распространенных английских слов, кое-как стал понимать содержание профессиональных текстов и, мучаясь со словарем, делать необходимые переводы. Но говорить никогда даже и не пытался.

Иногда попадал из-за этого в разные трудные ситуации, а один раз - в очень смешную и ужасно стыдную. Где-то в начале девяностых годов мне довелось возвращаться из Швеции домой на автомобиле. Путь лежал через Балтийское море на пароме до Таллина, а уж далее - по суше. Провожавшие рассчитали, что дорога до Саратова займет около трёх дней, и мне в дорогу приготовили довольно объемистую сумку с продуктами в виде огромных бутербродов и прочей снеди.

На пароме очень многие пассажиры и почти все автомобилисты имели билеты палубные (на ночлег пристраивайся где сможешь), и я в том числе. После загрузки и установки машины я быстренько обежал несколько палуб парома и понял, что приткнуться куданибудь будет трудно - такая толпа народу. Возникла мысль, что может быть, в своей машине можно переночевать? Оказалось - нет, с автомобильной палубы всех выгоняют. Тогда думаю: ну что я буду всю ночь тасну что я буду всю ночь таскаться с огромной сумкой по палубам? Нужно поужинать и оставить её в машине. Нашел пока ещё не закрытую запасную дверцу на автопалубу, пробрался к своему автомобилю и расположился в салоне поужинать. Взял огромной толщины бутерброд, изо всех сил раскрыв рот, откусил вместившийся кусок, и вдруг - тюк, тюк, тюк - стук в закрытое окно рядом со мной. Поворачиваю голову и вижу склонившееся лицо человека в форменной фуражке. Слышу слова на каком-то непонятном языке и вижу, что он по моим глазам понимает, что его не понимают, и спрашивает: «Ду ю спик инглиш?». Я, с полностью забитым ртом, могу лишь отрицательно покачать головой. Он «шпрехен зи дойч?». Я, судорожно пытаясь прожевать, опять отрицательно качаю головой. Он - «парле ву франсе?». Я, почти давясь и едва глотая откушенное, опять же мотаю головой из стороны в сторону. И тогда он совсем без акцента произносит: «Ну неужто ж только порусски?». Чего я, едва справившись с откушенным куском, и подтверждаю, наконец-то, словами. Это оказался дежуривший на палубе рабочий, который с явным осуждением (если не сказать больше) моей «моноглотности», решительно и очень бесцеремонно выпроводил меня на общие палубы...

* * *

Конечно, не со всеми учителями мы входили в явную или тайную борьбу. На уроках некоторых из них мы и не думали «выступать» и задираться. Один их вид и манера ведения урока были таковы, что даже и мысли о «художествах» как-то само собой даже и не возникало. Причем, вовсе не из-за страха.

Например, наша учительница по химии, Она была ровна в поведении, справедлива к ученикам, ни с кем из них не враждовала. Учили мы уроки по химии прилежно, и, в целом, уважительно к ней относились. Но, вместе с тем, всегда ощущалась какая-то её холодность к классу, отстраненность от учеников. Вроде бы стеклянная стена разделяла нас. Она никогда «не лезла» в наши души, и никто из нас не обращался к ней с «душевными» вопросами.

Были учителя и не только уважаемые, но и любимые. Это, прежде всего, наш классный руководитель в старших классах - Юрий Васильевич Сурков. Небольшого роста, сухопарый с неулыбчивым лицом. В отношениях с нами был строг, не допускал и тени панибратства, и ни у кого никогда не возникало и мысли сделать ему какую-нибудь каверзу или как-то подшутить над ним.

Вёл он у нас историю и какие-то «необязательные» предметы, вроде логики и психологии. Но - то не главное. Главное происходило когда он, как классный руководитель, проводил регулярные или экстренные классные часы. На них, как водится, обсуждались вопросы текущей успеваемости по всем предметам, конфликтные ситуации с учителями или одноклассниками.

Вскоре мы увидели, что он «разруливает» ситуации так справедливо, дает такие правильные рекомендации, предъявляет к нам такие, на первый взгляд, суровые требования, которые, однако, приводят к решению проблемы самым оптимальным образом. Все стали ему верить и, постепенно убедившись, что тайная мальчишеская информация от него никуда не уходит, стали доверять ему свои личные секреты и проблемы. Особенно в выпускных классах, когда стали актуальными вопросы «о дружбе и любви» с девчонками из школы № 4. После таких секретно заданных вопросов он нередко на очередном классном часе, не раскрывая предистории вопроса, произносил целую проповедь на темы этики и морали, о правилах поведения человека в обществе, о взаимоотношения между мужчинами и женщинами в обществе и в семье (взаимоотношениях любых, кроме сексуальных; в те времена и термина-то такого не было, и разговоры на эту тему были просто невозможны!). И эти «проповеди» (а стоит ли этот, в основном, церковный термин в данном случае брать в кавычки?) оказали на всех наших одноклассников решающее значение в формировании нашей психологии и личностей вообще.

Ю.В.Сурков стал для нас «критерием и образцом». В.В.Маяковский говорил: «Я себя под Лениным чищу!». Весь наш класс может смело сказать, что мы себя «под Юрием Васильевичем» чистили.

Следует отметить, что Юрий Васильевич формировал не только наш общий морально-этический облик, но и направлял нас по дороге к успеху в некоторых конкретных направлениях, не связанных с преподаваемыми им предметами. Например, когда наша конфронтация с учителем по русскому языку - Котом, достигла вершины, это стало предметом разбирательства на классном часе. Он сообщил нам, что наш класс стал плохо успевать по литературе, мы плохо пишем изложения и сочинения, учитель жалуется.

Мы дружно кричим, что он сам виноват, что: то не так, и то не этак…. На что наш Ю.В. говорит: «Не надо! Двойки и тройки у вас потому, что вы не умеете свои мысли изложить словами. И что вообще это дело - большая общечеловеческая проблема и кто хочет чётко выражать свои мысли, должен этому упорно, и, как ни прискорбно, долго тренироваться. Так же как, например, штангист тренирует свои мышцы. А в качестве упражнения в этом направлении предложил нам два вида занятий: завести дневник, дневник чисто тренировочный, для себя. Дневник, в который следует каждый день записывать события дня и, главное, свои ощущения и мысли, возникавшие при этом. Или завести тетрадку, куда записывать краткое содержание любой прочитанной книги.

Я завел и то, и другое, и целый год исправно их вёл. И сейчас абсолютно уверен, что это дало свои плоды: выработался какой-никакой навык оформлять свои мысли словами, что сильно помогло в будущем в написании научных работ и профессиональных текстов.

* * *

Глубокой осенью 1952 или 1953 года была запомнившаяся многим экспедиция за дровами. По какой-то причине дрова, заготовленные для школы в Черном Затоне, не удалось вовремя доставить на место. Зима неуклонно приближалась, а привезти дрова всё было некому. И вот, почти совсем уже накануне ледостава руководство школы сумело добыть огромную баржу и маленький буксир для транспортировки. В качестве рабочей силы, кроме старшеклассников, взять было некого.

Баржа была просто большим плавучим «коробом», без каких-либо палубных надстроек, с широкими люками в трюм и без какого-либо пола (или просто настила) в этом трюме. Погрузили нас на ... (хотел сказать - палубу баржи, но правильнее будет назвать это место «верхней частью короба») баржу утром. Каждый взял с собой узелок с едой-водой, большинство - курточки (как мы потом жалели, что - не шубы!). Умельцы даже взяли гитары, предвкушая приятный пикник на водах.

Буксирчик, тащивший на тросе наш «короб» баржу против волжского течения, был настолько тщедушный, что до Затона мы ехали весь день и к месту загрузки прибыли едва ли не к полуночи. Уже ближе к вечеру стало холодно, и пронизывающий насквозь ветер согнал всех в трюм.

И тут всем стало ясно, как мы заблуждались, ожидая приятную прогулку по Волге с легким оздоровительным трудом. Внутренность «короба-баржи» представляла единое (от носа до кормы и от борта до борта) пространство без окон и иллюминаторов. Как уже было отмечено, в трюме не было пола, а стало быть, и каких-нибудь скамеек - сидений. Бросались в глаза «ребра» баржи - шпангоуты из огромных брусьев.

Баржа считалась сухой. Может быть, по речнымморским нормам это так и было, но вода на днище была. Слоем в пять-десять сантиметров она плескалась между шпангоутами, на которых плотной массой стояли замерзшие на палубе пассажиры, спустившиеся в трюм погреться.

Редко кому за несколько часов стояния на шпангоуте удалось удержаться на нём и не свалиться в плескающуюся рядом воду. Когда мы прибыли ночью на какойто остров, где лежали наши дрова, почти ни у кого ноги не были сухими. На острове, куда мы прибыли, конечно не было никакого жилья. Не то, что спать было негде, а и просто сесть и укрыться от ветра и холода не имелось никакой возможности. Наши руководители - учителя развели огромный костёр, всем детям приказали сгрудиться вокруг него и греться. Вроде бы они пытались как-то нас занять и другими способами, но об этом в памяти - очень смутные картины. Но на всю жизнь врезался в память резкий контраст температур на одной стороне тела и на другой. Холод - ужасный. На спине, кажется, лёд застывает. Поворачиваешься к костру заледеневшей спиной, она вскоре начинает дымиться, а лёд образуется уже на животе. И эти смены - очень быстры и сильны.

Прокоротав таким образом до утра, с первыми проблесками света начали загрузку дров. Как эта загрузка происходила, я помню плохо. Мне кажется, что я принёс на баржу одно или два посильных бревна. Так или иначе, весь трюм и поверхность «коробабаржи» была заполнена дровами довольно быстро. В трюме, уже на сухих брёвнах, рядами рухнули мгновенно уснувшие «корчагинцы».

Вниз по течению с нашим буксирчиком мы ехали гораздо быстрее, и в тот же день к вечеру мы подъехали к школьному пирсу. Разгружали баржу уже другие.

* * *

Еще два эпизода из школьного периода. Из серии «и смех, и грех», но, тем не менее, мне самому наглядно показавших, на что у меня совсем нет никаких талантов и кем мне никогда не быть.

Когда мы учились в восьмом классе, в городе невесть откуда появился тренер по боксу и организовал спортивную секцию в ремесленном училище. Слухи о том, как здорово и интересно проходят там занятия, быстро распространились среди местной молодёжи, до того времени занимавшейся, в основном, легкой атлетикой и лыжами, и появилось много желающих заниматься в этой секции. Поэтому тренер вскоре открыл её филиал, куда набрал группу парней из нашей школы, из тех, кто имел хоть какие-то успехи в занятиях физкультурой. Я неплохо играл в футбол и бегал на лыжах и меня тоже включили в группу, чему я был очень рад и приступил к тренировкам с большим энтузиазмом. Как и все записавшиеся. Тренировки, надо сказать, с самого начала были очень интенсивные. К концу их мы каждый раз напоминали выжатые лимоны. И нам это поначалу тоже очень нравилось. Но неделя шла за неделей, и мы стали недоумевать: а чем это мы занимаемся? Бегаем по кругу, приседаем, отжимаемся, поднимаем гирю, машем руками, а самое главное до изнеможения занимаемся «девчачьей забавой» - прыгаем через скакалку, делаем однообразные скачки до седьмого пота. Месяца через два начался тихий ропот: а где же бокс-то? Мы и перчаток-то боксерских ещё не видели.

Наконец, перчатки выдали. Тренер одел боксерскую лапу и начал учить боксерским ударам: хукам, аперкотам, прямым правой, прямым левой; боксерским движениям: ныркам, уклонам, отскокам и т.д. И опять всё это на его лапе, в бою с тенью или на боксерском мешке. При этом тренер категорически запрещал пробовать приемы в стойке друг против друга, и двоих, попытавшихся тайком потренироваться друг на друге, безоговорочно выгнал из секции. Некоторым надоела эта «общефизическая подготовка» и они сами прекратили посещать занятия.

Но наконец-то, дождались мы и учебных боёв. Несколько таких боёв провел и я, и провел, вроде бы, успешно. Во всяком случае, не пропустил ни одного удара. Вовка Городнев, один из самых крепких, мускулистых товарищей, который считался среди нас перспективным боксером. И вдруг мне удалось каким-то образом провести ему удачный удар, чем привести его в состояние нокдауна. Его отвели на скамейку, где он долго сидел довольно понуро.

А я ликовал. Но не долго. Через несколько дней я сам неожиданно пропустил сильный удар в челюсть. Нокаута не было тоже, на пол я не упал, но ощущения были очень противные: не искры, а прямо - звёзды из глаз, кругами пошли все, кто был рядом, сильно затошнило и навалилась такая мерзкая дурнота, что мне уже ничего не хотелось, кроме как побыстрее выйти отсюда куда-нибудь, хотя бы просто на свежий воздух. А там я понял, что бокс не является тем, что может стать смыслом моей жизни.

Кстати, подобные мысли, вероятно, вскоре пришли многим из записавшихся в секцию. По крайней мере, я не знаю, чтобы кто-нибудь из нашей группы добился бы в боксе хоть каких-нибудь успехов, ну, хотя бы стал спортсменом - разрядником.

* * *

А второй случай, тоже уже где-то в старших классах, окончательно и бесповоротно и очень ярко показал мне, что никогда не быть мне артистом. Окончательно - потому, что еще в самом начале четвертого класса у меня случилась первая попытка публичного выступления, после которой у меня долго держалось чувство стыда. Но не очень едкого. Почти все лето после третьего класса мне пришлось провести в детском лагере на территории «Черемшанов» № 3. Детей было много, их разделили на несколько отрядов, наши вожатые, проявляя выдумку и организаторские способности, находили какие-то интересные для нас занятия, и мы с увлечением ими занимались. И в частности, были состязания в песенно-певческом деле: отряды состязались, кто кого перепоёт.

И вот кто-то принёс в наш отряд очень актуальную в послевоенный 1948 год песню о двадцати восьми героях-панфиловцах. Песня была явно, так сказать, народного происхождения, типа народного эпоса, которая довольно подробно описывала все перипетии известного боя. В песне было около пятидесяти полновесных куплетов и через каждые два куплета рефреном шел припев: «Их было только двадцать восемь, А позади была Москва». Мотив этого эпоса был довольно простой и легко ложился на хоровое горло всего отряда. И с помощью этой песни мы запросто «клали на лопатки» всех, выходивших на состязание с нами. Наши соперники закончили свою песню, а мы всё поем; они закончили вторую, а мы еще только дошли до середины первой. Причем всем отрядом слаженно пели, так громко, что ни первой, ни второй их песни слышно просто не было.

В общем, наша песня была гвоздем сезона. И наш отряд этим очень гордился. Но вот закончился сезон, все разошлись по своим школьным классам, начался новый учебный год.

На одном из первых уроков наша учительница спрашивает нас: вы, конечно, хорошо отдохнули за лето, вижу, как многие из вас окрепли и выросли, но, наверное, и много чего узнали нового?

И меня, как будто чертика, дернули за ниточку. Я вскакиваю и говорю, что я в пионерском лагере узнал и выучил одну очень хорошую песню. Учительница простодушно говорит: «Ну, молодец! Может быть, ты её нам сейчас и споёшь?». На что я с радостью и согласился. Вышел к доске, встал к классу лицом. И уже в этот момент проскользнула тревожная мысль: что-то будет не так. С этой необычной позиции, от доски, открылся весь класс, около сорока человек, местные и детдомовцы вместе, смотрят на меня с интересом.

И я запел. Один, без аккомпанемента и сопровождения, А-капелла, так сказать. В процессе исполнения первых, может быть, десяти куплетов, я видел неподдельный интерес в глазах учительницы и одобряющие гримасы некоторых товарищей из класса. Я продолжал исправно выпевать куплеты, повторять раз за разом припев «Их было только двадцать восемь, А позади была Москва», и где-то к двадцатому куплету я увидел, что я, видимо, делаю что-то не так: учительница сникла, опустила и не поднимает ни на секунду глаза, товарищи мне уже не моргают одобрительно. К тридцатому куплету до меня уже всё дошло окончательно: нельзя так долго делать то, что я делаю; надо было уже десять куплетов назад остановиться. Но как же это сделать, если моё повествование только-только доходит до воззвания легендарного комиссара Клочкова-Диева?

И я продолжал «повествовать». Уже явственно видя полное осуждение со всех сторон, я не мог себе представить, как же можно мне сейчас остановиться? К тому же учительница, видимо, опасалась прервать патриотическую песню, и на этом фоне я дошел до конца. В последний раз пропев «Их было только двадцать восемь, А позади была Москва», я в абсолютной тишине прошествовал к своей парте. Учительница смогла только издать неопределенный звук «Н-н-н, да ...» и после каких-то общих слов, начала урок. Хотя почти половина урока уже прошла.

Некоторое время после этого я испытывал чувство стыда, но потом сам себя уговорил: «Ну, ладно, не рассчитал, не понял, ну, бывает! Другой раз имей в виду!!». Но зарок не сработал. Вылез на сцену второй раз. В Хвалынске хоть и не было никогда драматического или какого-нибудь другого театра, видимо, всегда существовала тяга к драматическому искусству. В моё время эта тяга реализовывалась через драматический кружок при доме культуры.

Художественным руководителем кружка был Вениамин Петрович Строганов, отец моих друзей-одноклассников, близнецов Строганчиков. А одним из участников кружка, к моему удивлению, был мой любимый дядя Витя. Они там подходили к делу всерьёз, «замахивались на нашего Вильяма Шекспира», ставили что-то из классики, из Островского. Репетировали долго, несколько месяцев, и, сделав одно-два представления, начинали готовить новое. Но нас, мальчишек, всё это мало интересовало. Я, например, так ни разу и не увидел своего любимого дядюшку на сцене.

Не интересовало до тех пор, пока Вениамин Петрович не придумал поставить пьесу для детей города Хвалынска. Для постановки он выбрал «Снежную королеву» Андерсена. Начался кропотливый подбор артистов и подготовка костюмов. Рассказы о том, что и как будет, быстро распространились через Строганчиков, и вызвали среди нас большой интерес. Все захотели принять участие. Но не всем это удалось.

А меня, по блату, Вениамин Петрович в труппу включил. И дал мне роль, роль первого разбойника, которая была не самой последней, потому что была «со словами».

Постановка готовилась с большим энтузиазмом. Матерями и женами участников шились фантастические костюмы, умельцами готовился другой антураж, репетиции шли на подъёме. На генеральной репетиции я блистал в полной красе: на голове огромная шляпа, один глаз закрыт наискось черной повязкой, большие торчащие в стороны усы, яркий кафтан, за красным кушаком с одной стороны здоровенный револьвер, с другой - кривая сабля, и - широченные шаровары. И вот начался спектакль. Разбойники по ходу пьесы появляются не сразу, где-то в середине представления, их несколько, а слова - только у первого. Причем, слова идут не подряд, а надолго разделены речами других персонажей. Появляясь на сцене, первый разбойник должен сказать что-то вроде «Здрассьте! А вот и мы!», а потом долго-долго молча следить за происходящим, и, наконец, в ответ на какую-то фразу громко рассмеяться. Этот смех имеет большое значение для хода пьесы, услышав его, главная героиня должна была с гневной фразой: «Что это вы тут смеётесь?» - наброситься на первого разбойника, а затем произнести важный монолог.

Так вот. Разбойники появляются, я произношу «Здрассьте! А вот и мы!» и перестаю следить за диалогом. Мне ещё не скоро вступать. Подавляет яркий свет на сцене и абсолютно черный провал зрительного зала. Видны только зрители первых рядов, но я знаю, что где-то там в темноте находятся и смотрят на меня мои друзья, знакомые девчонки и родители. И я думаю, «а как я выгляжу?, не скособочилась ли шляпа?, не отклеился ли ус?, что это я стою, как столб?, не сдвинуться ли мне влево или вправо?». И не сразу обращаю внимание на какую-то непонятную тишину на сцене и насовсем уж необычное поведение нашего режиссера Вениамина Петровича, который во время представления сидел в суфлерской будке и там выполнял свои функции. В первый момент я даже удивился: «Что это с ним?»: лицо перекошено, глаза пылают гневом, он отчаянно жестикулирует.

И вдруг в моё сознание прорывается его громкий и возмущенный шепот: «Смейся!! Ну, смейся же!!! Туды-т тебя!..». Шепот такой громкий, что его в наступившей на сцене тишине, услышал весь зал. А я, с ужасом поняв, что это он - мне, и осознав, в какой просак я угодил, я прямо-таки заржал, как боевая кобыла. В ответ был гомерический хохот зрительного зала.

Пьеса пошла дальше своим чередом и докатилась до успешного финала. Зрители были довольны, а я окончательно и бесповоротно убедился в полном отсутствии у меня актерских способностей. Более того, после этого у меня появился, и долгие годы мешал мне тяжёлый и какой-то липкий страх перед публичными выступлениями, в том числе перед лекциями для студентов.

Читать далее "Черемшаны"?

В публикации использованы материалы сайта forens-lit.ru

home fotosalon Хвалынск